Клуб любителей фантастики

  НАПРАВЛЕНИЕ ДОРОГИ

Они не всегда были столь требовательны. Когда-то они не понуждали нас двигаться быстрее чем галопом, да и это случалось редко. Чаще всего легкой трусцой. Истинным удовольствием было приближаться к пешему. Хватало време­ни выполнить все как следует. А он, как это обычно делают люди, двигал руками и ногами, глядя перед собой на дорогу, а чаще по сторонам или прямо на меня, и я приближался к нему медленно и незаметно, вырастая все больше и больше, точно согласовывая скорость  приближения  и скорость роста таким образом, что в тот самый момент,  когда я из малень­кого пятнышка вырастал до своих полных размеров — тогда во мне было шестьдесят футов, — я оказывался рядом с человеком, нависал над ним, принимал устрашающие размеры, высился над ним, окутывая его своею густой тенью. Но он все же не пугался. Даже дети не боялись, хотя завороженно смотрели на меня, когда я проходил мимо и начинал уменьшаться.

Иногда кто-либо из взрослых за­держивал меня при встрече и ложился у моих ног, прислонившись ко мне спиной, и порой долго лежал так. Я и не думал возражать. У меня есть чудесный холм, с которого открываются дали, есть доброе солнце, хороший ветер — почему бы не постоять спокойно часок-другой. Ведь это всего лишь относительная неподвижность. Надо только посмотреть на солнце, чтобы понять, как быстро на са­мом деле движешься; и к тому же растешь непрерывно, особенно летом. Как бы то ни было, меня всегда трогала их доверчивость, когда они засыпали у моих ног, позволяя мне прислоняться к ним, таким маленьким и теплым. Люди нравились мне. В отличие от птиц они редко одаривали нас, деревья, изяществом, но белкам я их все же предпочитал.

Тогда лошади работали у чело­века: и это меня тоже радовало. Особенно мне нравилась рысца — в этом аллюре я достиг совершенства. Ритмические движения вверх и вниз в сочетании с пульсирующим ростом, покачиванием и пикирующими бросками создавали иллюзию полета. Галоп был менее приятен. Он более резок, неровен, казалось, что тебя бросает порыва­ми сильного ветра, как молодое де­ревце. Да к тому же все: медленное приближение и вырастание, сам момент нависания, затем медленное отступление и уменьшение — все это пропадало при галопе. В него надо было бросаться сломя голову, трандада-трандада-трандада! А человек был слишком занят ездой, лошадь — бегом, они даже взглянуть на меня не удосуживались. Впрочем, случалось такое нечасто. Ведь лошади тоже смертны и, как существа неукорененные, легко уставали; вот люди и не утомляли их, если не спешили по неотложным делам. Да у них вроде тогда и не было столько неотложных дел.

Много лет прошло с тех пор, как я пускался последний раз в галоп, и, сказать по правде, я бы не возражал попробовать еще разок. В нем есть все же что-то энергично-воодушевляющее.

Помню, как я увидел первый автомобиль. Как почти все мы, я принял его за смертное неукорененное существо какого-то нового для меня вида. Я был немного удивлен, так как думал, что за сто тридцать два года своей жизни изучил всю местную фауну. Новое всегда волнует просто потому, что оно новое, и я с вниманием следил за этим существом. Я приблизился к нему довольно быстро, прежде я сказал бы рысцой, но аллюр был другой, соответствующий непривлекательному виду этого создания, — неудобный, скачущий, рваный. Но уже через две минуты, раньше чем я вырос на фут, я уже знал, что это не смертное существо — укорененное, неукорененное или какое-либо еще. Оно было сделано людьми, как и повозки, в которые впрягали лошадей. Я, признаться, подумал, что оно сделано настолько плохо, что, перевалив через холм на западе, больше уже не вернется, и я от души надеялся на это, потому что мне не доставили никакого удовольствия эти дергающиеся скачки. Но оно стало ходить по расписанию, которого в силу обстоятельств при­шлось придерживаться и мне. Каждый день в четыре часа мне прихо­дилось приближаться к нему, когда оно, дергаясь и трясясь, появлялось с запада, расти, зависать над ним и снова уменьшаться. А в пять мне снова приходилось возвращаться с востока заячьими подскоками — совсем несолидно для моих шестидесяти футов, — раскачиваясь во все стороны до тех пор, пока мне наконец не удавалось избавиться от этого маленького противного монстра, расслабиться и подста­вить ветви дуновениям вечернего ветерка.

Их всегда было двое в машине: молодой мужчина за рулем и недовольная пожилая женщина, закутанная в меха, на заднем си­денье. Может быть, они и говорили друг с другом, но я никогда не слышал ни слова. Я был свидетелем многих бесед на дороге в те дни, но ни одна из них не была рождена в этой машине. Верх ее был открыт, но она производила столько шума, что перекрывала все голоса, даже песенку остановившегося у меня в тот год воробья. Шум был почти так же отвратителен, как тряска.

Я принадлежу семье с твердыми принципами, обладающей высоким чувством собственного достоинства. У нас, вязов, есть девиз: «Ломаюсь, но не гнусь», и я всегда старался придерживаться его. Когда простая механическая поделка заставляла меня прыгать и трястись, — здесь, понимаете, была затронута не моя личная гордость, а фамильная честь.

Яблони во фруктовом саду, что у подножия холма, по-видимому, не возражали; впрочем, покорство было в их природе. За столетия их гены  были  изменены  людьми. К тому же у них преобладало стадное чувство — ни одно садовое дерево не может иметь по-настоящему собственного мнения.

Я держал свое мнение при себе.

И был очень доволен, когда автомобиль прекратил совершать набеги на нас. Целый месяц его не было, и весь месяц я с радостью ходил для людей, и бегал рысью для лошадей, и даже двигался вприпрыжку, если видел ребенка. держащегося за руку матери, стараясь, хотя и не совсем успешно, оставаться в фокусе его глаз.

Но на следующий месяц — это был сентябрь, потому что ласточки улетели несколькими днями раньше, — появилась другая машина, новая, и неожиданно поволокла и меня, и дорогу, и наш холм, и сад, и поля, и крышу фермерского дома, подбрасывая и дергая, с востока на запад. Я двигался быстрее, чем при галопе, быстрее, чем когда-либо раньше. И, едва успев зависнуть, был вынужден снова припасть к земле.

На следующий день появилась еще одна, другая.

Год от года, с каждой неделей, с каждым днем они становились все более обычным явлением. Порядок Вещей вобрал их в себя, и они стали его главной чертой. Дорогу перемостили, расширили и покрыли чем-то очень гладким и противным, похожим на улиточью слизь, на чем не было ни колеи, ни луж, ни камней, ни цветов, ни тени. Прежде на  дороге встречалось множество маленьких неукорененных существ — кузнечиков, муравьев, лягушек, мышей, лис и разных других животных. Они, как правило, были слишком малы, чтобы я двигался для них, — они не смогли бы и разглядеть-то меня как следует. Теперь, набравшись опыта, большинство из них избегало дороги, остальных давили колеса. Очень многие кролики погибли прямо у моих ног именно так. И я благодарен судьбе за то, что я вяз и что, хотя ветер может выворотить меня с корнем, хотя меня могут срубить или спилить, ни при каких обстоятельствах никто меня не раздавит.

Новый уровень мастерства требовался от меня, когда на дороге появлялось одновременно несколько автомобилей. Едва я поднялся над травой тоненьким прутиком, как ясно понял основную хитрость дви­жения в двух направлениях сразу. Я усвоил ее без особых размышлений, просто в силу обстоятельств, когда увидел пешего, идущего с востока, и конного на западе. Мне надо было идти в двух направлениях одновременно, что я и сделал. Я думаю, это как раз то, что удается нам, деревьям, без труда. Несмотря на волнение, мне удалось миновать всадника, а затем удалиться от него, в то время как я еще приближался вперевалку к пешему, и миновал его (в те дни не могло быть и речи о нависании!), только когда исчез из поля зрения наездника. В тот первый раз, когда мне, такому молодому, удалось все сделать правильно, я был горд собой, хотя не так уж все и сложно. С тех пор я делал так бесчисленное количество раз даже во сне. Но задумывались ли вы, какое мастерство требуется от дерева, когда ему приходится увеличиваться одновременно, но с несколько отличной скоростью и несколько отличным образом для каждого из сорока автомобилей, движущихся в  противоположных направлениях, и в то же самое время  уменьшаться  для сорока других, не забывая, однако, нависать над всеми ними в нужный момент? Минуту за минутой, час за часом, с рассвета до заката и даже во тьме ночной?

А моей дороге отдыхать не приходилось, она работала целый день под почти не прекращающимся потоком машин. Она работала, и я тоже работал. Мне уже больше не надо было так трястись и подпрыгивать, но приходилось бежать все быстрее и быстрее; с чудовищной скоростью расти, зависать и стягиваться в ничто за мгновение — все в спешке, не имея времени порадоваться движению,  без отдыха, снова, снова и снова.

Очень немногие водители давали себе труд посмотреть на меня даже мельком. Казалось, они вообще ничего не видели. Просто таращили глаза на дорогу перед собой. Похоже, они верили в то, что куда-то направляются,  к чему-то стремятся. К их автомобилям спереди были прикреплены маленькие зеркальца, на которые они время от времени поглядывали, чтобы увидеть место, где они уже побывали, после чего их взгляд опять застывал, прикованный  к дороге впереди. А я-то думал, что только жуки так заблуждаются. Жуки всегда в спешке, а вверх никогда не смотрят. Я всегда был крайне низкого мнения о жуках. Но они, по крайней мере, не вмешивались в мою жизнь.

Признаюсь, что в благословенной темноте тех ночей, когда луна не серебрила мою крону, а я не заслонял звезд своими ветвями, когда я мог отдохнуть, то порой всерьез думал о том, чтобы перестать выполнять свой долг перед общим Порядком   Вещей — перестать двигаться. Ну, не совсем всерьез. Наполовину всерьез. Просто от усталости. Но если даже глупенькая вербочка у подножия холма сознавала свой долг и подскакивала, ускорялась, вырастала и уменьшалась для каждого автомобиля на дороге, то как мне, вязу, не следовать ему? Честь обязывает, и каждое мое семя. перед тем как упасть, уже знало свой долг.

Вот уже пятьдесят или шестьдесят лет прошло с тех пор, когда, согласившись поддерживать Порядок Вещей, я внес свою долю в поддержание у людей иллюзии, что они куда-то движутся. И я бы рад поддерживать ее и дальше. Но произошли настолько страшные события, что я хочу выразить протест. Я не против того, чтобы двигаться в двух направлениях сразу, расти и уменьшаться одновременно, даже нестись с противоестественной скоростью шестьдесят или семьдесят миль в час. Я готов продолжать все это, пока меня не срубят или не выкорчуют. Это моя работа. Но я гневно протестую против превращения меня в нечто вечное. Вечность не мое дело. Я — вяз, ни больше и ни меньше. У меня есть свои обязанности, и я их выполняю. Есть свои радости, которые приносят мне  наслаждение (хотя их стало меньше, потому что птиц стало немного, а ветер перестал быть свежим). И хотя меня можно назвать долгожителем, я преходящ — это мое право. Быть смертным — моя   привилегия. А именно ее у меня отобрали.

Случилось это в прошлом году, ненастным мартовским вечером.

Как всегда, дорога корчилась под волнами автомобилей, быстро движущихся в обоих направлениях. Я был так занят, проносясь мимо, вырастая, нависая, уменьшаясь, а темнота наступала так быстро, что я не сразу понял, что случилось. Водитель одного из автомобилей, по-видимому, почувствовал, что его потребность «попасть куда-то» стала исключительно неотложной, и поэтому попытался обогнать впереди идущий автомобиль. Этот маневр подразумевает временное отклонение Движения Дороги и смещение на дальнюю сторону, которая обычно движется в другом направлении (и позволено мне будет выразить свое  восхищение  умением дороги выполнять такие маневры, весьма непростые для неживого существа, сделанного человеком). Однако другой автомобиль оказался совсем близко к спешащему в тот момент, когда он переменил сторону, — прямо перед ним; а дорога ничего не могла поделать, она и так уже была переполнена. Чтобы избежать столкновения со встречной машиной, спешащий автомобиль полностью изменил направление дороги, повернув ее на север по собственному желанию и заставив меня прыгнуть прямо на него. У меня не было выбора. Мне пришлось ринуться на него с огромной скоростью 85 миль в час. Я взмыл в воздух и завис над ним — чудовищный, огромный, больше, чем когда-либо раньше. А затем я ударил машину.

Я потерял изрядный кусок коры и еще кусок луба, что более серьезно. Но в месте удара я был почти девяти футов в обхвате, поэтому значительного вреда удар мне не причинил. Мои ветви взметнулись, прошлогоднее гнездо малиновки упало, и, потрясенный, я застонал. Это был единственный случай в жизни, когда я сказал что-либо вслух.

Автомобиль   издал   ужасный звук. Он был совершенно разбит моим ударом,  буквально раздавлен. Его задняя часть не очень пострадала, но передняя была скручена и смята подобно старому корню; он рассыпался яркими кусочками, которые разлетелись кругом и упали каплями металлического дождя.

Водитель не успел ничего сказать: я убил его мгновенно.

Я протестую не против самого факта. Произошло то, что должно было произойти, — мне пришлось его убить. Я не имел выбора и потому не сожалею. Но я протестую против того, сама мысль о чем для меня непереносима. В тот момент, когда я прыгнул на него, он увидел меня. Он наконец взглянул вверх. Он увидел меня, каким меня никто не видел — даже дети, даже люди в те дни, когда они еще смотрели на окружающий их мир. Он увидел меня целиком — и больше ничего и никогда не видел и не сможет увидеть.

Он увидел меня через призму вечности. Он перепутал меня с вечностью. А так как он умер в тот момент ложного видения, которое уже никому не изменить, я увековечен в этом образе навсегда.

Как невыносимо. Я не в состоянии поддерживать эту иллюзию. Пусть люди не желают понимать Относительность явлений, но относиться к ним с пониманием обязаны.

Если этого требует Порядок Вещей, я буду убивать водителей автомобилей, хотя обычно от вязов не требуют выполнения подобного долга. Но заставлять меня играть роль не только убийцы, но и смерти — несправедливо. Ибо я не смерть. Я жизнь: я сам могу умереть.

 Идея создания принадлежит Василию

Разрабатывал и воплощал сайт в жизнь Вячеслав

2001